И разум, и опыт, и слово Божие уверяют нас, братие, что грех есть зло великое, и предаваться ему значит быть врагом самому себе. Между тем, что видим мы в мире? Что видим вокруг нас и в нас самих? Грех. Малая только часть избранных Божиих, утвердившись на камени заповедей Господних, оградившись страхом Божиим и благодатию Христовою, блюдет себя чистою от греха, постоянно сражается с ним во всех его видах, и побеждает его и в себе, и в других. Гораздо большая часть, если и не оставляет совершенно пути правда и истины, то непрестанно уклоняется с него на десно и шуее. Еще большая часть людей и не думает о царском пути правды и долга, спокойно позволяет страстям влачить себя по всем дебрям порока. Есть наконец и такие, кои до того раздружились со всякою добродетелию, до того сроднились со всяким грехом, что, подобно духам отверженным, готовы навсегда оставаться во грехе, готовы, если бы то было возможно, воцарить его над всем миром.

Есть, значит, в грехе что-либо особенно привлекательное, когда он может так овладевать людьми, не смотря на все предостережения от него разума, опыта и закона Божия. Что бы это было такое? Это, по замечанию Апостола, временная греха сладость (Евр. 11, 25), и, можем прибавить мы, временная добродетели горечь. Человек создан для блаженства; и по природе своей неудержимо и постоянно стремится к нему. Поелику же в настоящем состоянии нашем, порок бывает часто сладок, а добродетель напротив горька; то человек, жаждущий блаженства, потому самому и устремляется к пороку—сладкому, и отвращается добродетели—горькой.

Но откуда сия, хотя временная, сладость порока, и эта, хота временная, горечь добродетели? Ужели первый сладок, а последняя горька по самому существу их? Нет, этого быть не может. Грех по существу своему есть горечь адская; добродетель по самому существу своему есть сладость райская; но это по существу их; для ощущения сей горечи греха, сей сладости добродетели необходим вкус чистый и здравый; в нас нет сего вкуса: посему добродетель кажется нам иногда горькою, а порок сладким, точно так как это бывает в отношении к яствам во время некоторых болезней.

Такое превращение вкуса душевного бывает не вдруг. В юных летах, когда сей вкус обыкновенно бывает чище (совершенно чистого вкуса к добродетели и пороку мы, как существа падшие, не приносим с собою в мир сей), все доброе для нас бывает гораздо приятнее, и потому легче к совершению, и все порочное гораздо горче, и потому отвратительнее. Но с продолжением времени, когда чувственность наша берет верх над рассудком, когда примеры и обычаи заглушают совесть, когда грех от повторения обращается в привычку, духовный вкус наш, портясь более и более, наконец совершенно превращается, так что добродетель становится для нас горькою, а порок сладким и приятным.

Все сие уже проясняет отчасти темное владычество греха над нами; но чтобы видеть все приемы, коими уловляет он человека, все узы и оковы, коими он удерживает нас в своем плену, рассмотрим дело подробнее.

Мы являемся на свет сей, как показывает опыт, не с первобытными совершенствами и невинностью, а с составом души и тела поврежденным, с силами и способностями, не имеющими между собою надлежащего согласия, с видимою наклонностью к чувственному, и отвращением от закона и обязанностей наших. Для исцеления нас от сей проказы, для выправления всех членов природы нашей, для возвращения нам первобытной жизни, здравия и целости, потребно продолжительное врачевание, чем и занимаются вера и добродетель, благодать и Евангелие. Человек, предавшись им, как больной предавшись в руки искусному врачу, по необходимости теряет большую часть своей свободы, должен и жить и действовать не как хочется, а как велят, должен терпеть разные лишения, принимать много горьких капель, доколе не освободится от наклонности ко греху и чувственности. Все это тяжело, иногда весьма больно для нашего плотского человека, для самого воображения, воли и свободы нашей. И вот является человеку грех и говорит: “К чему все сии принуждения, все эти лишения? Что тебе мучить себя? Ты таков, каким должен быть; по крайней мере совсем не так худ, как изображают тебя вера и религия. Живи как хочется; пользуйся всем, чем можно; лови радости и удовольствия, коих и без того не много. Бедный человек внемлет обаятельному голосу, сбрасывает с себя все пластыри и обязания, кои возлагали на него вера и добродетель, и переходит на сторону порока, который предлагает полную свободу, все виды наслаждений и радостей земных.

Во вторых, вера и добродетель подвергая человека, хотя для его же блага, разным принуждениям и ограничениям, требуя от него нередко важных жертв и усилий, награду за все это обещают не столько в настоящем, сколько в будущем, нередко отдаленном; а полного плода и возмездия за все труды и лишения и не обещают в этом мире, а велят ожидать его по смерти. Человек, озаренный светом благодати и решительно утвердившийся в добре, вполне довольствуется сим обещанием: ибо видит ясно, что дело иначе и быть не может; что доколе падшая природа его вся не обновится и не освятится благодатию, дотоле она не может и вместить полного блаженства; что самая жизнь настоящая, самая земля наша в настоящем их состоянии неспособны к сему блаженству. Но человек, водящийся мудрованием земным, не отрешившийся чувственности, не может возвыситься до сего святого взора на вещи; он, не смотря на все свои недостатки, на всю свою болезнь, хотел бы сделаться блаженным здесь, и как можно скорее. Грех пользуется всем сим, и во-первых наводит сомнения на будущие награды за добродетель, на самую жизнь будущую, что и не трудно делать для него, ибо то и другое невидимо; во вторых преувеличивает злонамеренно жертвы, требуемые законом и совестию, выставляя в то же время разнообразную картину своих удовольствий. Зачем, говорит он человеку, опускать верное — настоящее и гнаться за будущим неизвестным, и едва ли возможным? Я не маню тем, чего у меня нет: мои все блага и радости на лицо. Они все к твоим услугам; только предайся мне. Бедный грешник посмотрит в даль будущности, обещаемой за добродетель, — и своими близорукими очами не видит ничего, или весьма мало; посмотрит на область греха, она кипит пред ним утехами и наслаждением; и вот,—он на стороне греха, в плену страстей!..

Опыт мог бы остановить при сем бедного человека, показав ему, как многие из грешников, вместо всех сладостей греха, или за малые капли ее, терпят и в этом мире ужасные бедствия: но грех умеет искусно прикрывать в себе эту мрачную и ужасающую сторону, представляя, что сии бедствия произошли не от самого греха и преступления закона, а от недостатка при том благоразумия, или от особенного стечения обстоятельств. Всё это бывает при грехе, говорит человеку страсть, но всего этого может и не быт: ты возьмешь против сего надлежащие меры, и на твою долю достанутся одни сладости и удовольствия.

В довершение сих обольщений, грех имеет удивительную способность разнообразить ядовитую свою сладость, смотря по требованию. Можно сказать, что сладость греховная преображается по вкусу каждого грешника. Для людей грубых и чувственных у греха множество наслаждений, самых плотских и грубых; для людей, живущих в области вожделений душевных, у греха есть не мало удовольствий невещественных, например, удовольствие скупого от одного взгляда на кучи золота. Для людей, действующих преимущественно умом и волею, у греха наготове запас преступных наслаждений умственных, доставляемых гордостью, презорством, буйными замыслами, дерзкими поступками и проч. Даже для людей знакомых с жизнью духа, с подвигами добродетели, с совершенствами христианскими, у греха есть своя сладкая отрава: это тайное самоуслаждение своими совершенствами и подвигами, с забвением собственного ничтожества. Сею приманкою грех уловляет душу в свои сети, так сказать, пред самым небом.

Самая сладость греха, в чем бы она ни состояла, имеет ужасные свойства. Вкушаемая, она обессиливает человека во всем существе его, отнимает у него часть внутреннего чувства и разумного самосознания, неприметно погружает таким образом сначала в сон духовный, а потом в душевное оцепенение и мертвенность. Обумерщвленный страстями грешник, видя, не видит, слыша не слышит. Сколько раз ни восходит над ним солнце благодати, сколько ни орошается он струями слова Божия и христианских наставлений; сколько ни гремит над пим гром самого гнева Божия:— все это для него как бы не существует; потому что грех ослепил его ум, заглушил его внутренний слух, подавил в нем совесть, обмертвил его дух.

Будем ли дивиться после всего этого, что так мало людей, избегающих совершенно сетей греха, и так немного таких, кои, имев несчастье увязнуть в сих сетях, расторгают их потом мужественно и исходят на свободу духа? Ах, если бы не всемогущая сила благодати Божией, не Ангелы хранители наши, не матернее попечение и таинства Церкви; то все мы, без сомнения, и навсегда остались бы в плену страстей, не имея и мысли о том, чтобы сражаться с ними, и терпеть разные принуждения для возвращения себе свободы духа и чистоты сердца!

Не будем же забывать сего, возлюбленные! Зная коварство врага нашего—греха, и то, чем он уловляет нас, противопоставим ему всегдашнюю бдительность, строгий разбор и непреклонное отвращение. Явится ли он пред нас с своею сладостью,—отринем ее с ужасом подобно тому, как мы же отвергли бы яд, самый сладкий и вкусный. — Будет ли грех прельщать нас утехами в настоящем, — вспомним, что сии утехи привременны и скороисчезающи, а скорби, за ними следующие, всегдашни и вечны. Будет ли выставлять пред нами трудность жизни добродетельной, великость жертв, требуемых верою и покаянием, скажем, что сия трудность также привременна и вместе необходима и спасительна, что сии жертвы вознаградятся в свое время сторицею и требуются от нас ради нашего же блага. — скажем так, и пребудем верными закону, Богу и совести. Аминь.